Михаил давыдов лечение позвоночника

— Михаил Иванович, прошло два года, как вы покинули пост директора ФГБУ «НМИЦ онкологии им. Н.Н. Блохина» Минздрава России, скажите, пожалуйста, вы изменились за это время? 

— Нет, я все тот же, с чего я должен меняться? Смешно меняться в 72 года! Что есть, то есть, ничего не стало лучше, надеюсь, ничего не стало и хуже. 

— А есть что-то, о чем жалеете или, наоборот, гордитесь? 

— Я ничем не горжусь и ни о чем не сожалею. Это слабая позиция мужчины, который начинает задним числом о чем-то сожалеть и чем-то там еще гордиться. Я всегда делал то, что считал нужным, это моя принципиальная позиция. Я никогда не стану заниматься тем делом, которое мне не было бы интересно, не воодушевляло меня на подвиги. 

— Вы продолжаете до сих пор оперировать? 

— Да, я еще не потерял интерес к экстремальным ситуациям. Как полковой конь, заслышав зов трубы, готовится к галопу, так и я, увидев сложную ситуацию, тянусь поучаствовать в ней и помочь решить. 

Бывают дни, когда я делаю две-три операции. Это для меня не нагрузка, я легко оперирую и получаю от этого удовольствие, если можно так сказать, что можно получить удовольствие от операции. А можно, оказывается, если она эстетичная, если она элегантная, если люди, которые смотрят на операцию, получают удовольствие от того, как ты оперируешь. Играть на скрипке можно так, что зубы будут болеть, а можно проникать в саму душу слушателя, точно так же и в хирургии. 

— Как вы считаете, легкость в операции — это ваш опыт или отношение к операции? 

— Естественно, опыт и та хирургическая школа, которую я получил на сегодняшний день, которую затем развил. Я не только получил, я сильно развил эту школу, можно даже сказать сильно изменил. Это позволяет делать элегантные операции, собственно в этом и привлекательность для хирурга. 

Точно так же и ко мне ходят до сих пор посмотреть на сложные операции, как они выполняются, потому что это опасные операции, несущие в себе очень много рисков. Я один из разработчиков хирургии пищевода — одного из самых драматических разделов в хирургии. 

— Как вам это удалось? 

— В свое время один из классиков хирургии пищевода Борис Петровский сказал на конгрессе, что все крупные киты хирургии сломали себе зубы на пищеводе и утешились в сердечно-сосудистой. В то время было много неудач, много смертей. 

Был замечательный хирург, я у него учился в ординатуре и аспирантуре на базе подольской больницы, Григорий Рафаилович Ойфе. Это был гигант того времени, ученик известного хирурга М.А. Кимбаровского и нес школу онкохирургии живота, которую я впервые увидел в его исполнении. На тот момент меня интересовала хирургия грудной клетки и хирургия живота. 

Тогда были конкурирующие с хирургическими методы лечения, в частности, лучевая терапия, которая давала некоторые эффекты. Затем появилась идея многоэтапных операций, разнести одну операцию по частям, чтобы она была переносима для пациентов. Я отказался от этого сразу, сказал, что нечего оперировать пациента четыре раза. Он живет год, а оперируем мы его полтора, такое растянутое ожидание восстановления — бессмыслица. Я начал настаивать на одномоментных операциях, которые и разрабатывал потом, за счет чего получал массу дружеских тумаков в разные места тела от руководства. 

Но, тем не менее, бить то били, но не убивали, они подвергали меня жесткой критике и мотивировали еще больше пытаться решать эту проблему, что мне в итоге и удалось. 

— Что нужно, чтобы так долго не терять интереса к профессии, не выгорать? 

— Во-первых, нужно быть успешным в этой профессии, потому что если ты неудачник, если ты неуспешен, то эта профессия тебя недолго будет привлекать и оценка окружающих тебя коллег объяснит тебе, что с этим делом нужно заканчивать. 

А во-вторых, нужно попасть в ту среду, которая учит, которая воспитывает. Когда ко мне пришли мои первые студенты, я понял, что учить их нужно не только медицине, но и объяснять, как себя вести в жизни, что нужно быть порядочным и серьезным человеком, чтобы вызывать доверие пациентов и доверие коллег. 

Поэтому здесь, мне кажется, успешность доктора на начальных этапах развития и в последующем, по мере решения тех задач, которые перед ним ставит руководство, и определяет его длительный интерес. А если он дожил до зрелого возраста и сохранил этот кураж, наверное, и доказывает, что он очень успешен, многое знает и умеет, многое может показать. 

Хирургия — не хорошая профессия и не плохая, она уникальная. Наверное, если бы я сегодня выбирал профессию, я бы не выбрал ее, не выбрал вообще медицину. Она стала непривлекательной с моей точки зрения. 

Советский врач был романтиком, рвался оказывать помощь, помогать людям. А российский врач оказывает услугу. Вот мои учителя были другими, невнимание к больному тогда считалось преступлением, а сегодня это обычное дело. Человек пришел и заплатил, ты оказал ему услугу, он ушел. Вот и все, и нет проблем. Наша уникальная школа, к сожалению, теряется. Сейчас все бросились зарабатывать деньги, в такое «веселое» время мы живем. 

— Что самое сложное в работе хирурга-онколога? 

— Нельзя сказать, что есть что-то сложное, а что-то легкое, там все сложно. 

Невероятно сложна полуправда, которую ты постоянно говоришь своим пациентам. Дело в том, что хирурги-онкологи, наверное, в 60% случаев делают операции, которые не приводят к излечению пациентов, они приводят к улучшению качества жизни, к ее продлению, но не к излечению. И вот эта постоянная полуправда, которую ты должен доносить до пациента, о том, что все будет хорошо, конечно, накладывает определенный отпечаток. 

Второе, это трудность принятия решения за пациента, потому что когда начинаешь операцию на грани фола, то не знаешь, чем это для него закончится. Принимаешь решение ты, и вот эта ответственность, конечно, давит. Я несколько раз слышал: «Вот вы такой храбрый, потому что вы не рискуете своей жизнью, вы рискуете жизнью своего пациента». Это правда, хотя не чистая правда, потому что рискуем мы и рискуем своей репутацией. Ты сделал одну операцию — у тебя труп, ты сделал вторую — у тебя труп, ты сделал третью — труп. И тебе скажут, что ты сумасшедший, иди торгуй сосисками у метро. 

— Хороший онкохирург — какой он? 

— Как учится хирург? Он копирует своего шефа всегда. И поэтому каким он стал, зависит от того, какая у него была школа и что он из себя представляет, по существу. Потому что невозможно научить человека, который не хочет учиться или если у него нет способностей. Учатся не у тех, кто учит, а у кого можно научиться. 

Мне повезло, у меня были замечательные учителя. Это Николай Николаевич Блохин, Борис Евгеньевич Петерсон, Николай Иванович Пирогов. Они все блистательные хирурги. Когда я видел каждого из них, я каждый раз говорил себе: «Миша, начинай все сначала, ты ничего не умеешь». Это было трудно, когда ты уже молодой человек с амбициями, уже имеешь хирургическую активность, что-то уже делал успешно и тебе кажется, что ты уже достиг немыслимой высоты. 

И вдруг ты видишь образец оперирования, где ты просто половину не понимаешь, что хирург делает, а делает виртуозно. И все ты понимаешь. «Миша, начинай все сначала, ты не готов», — вот так я себе говорил по жизни несколько раз. 

— Как вы оцениваете российскую онкологию? Смогла она догнать западную? 

— Это два разных вопроса. Как я оцениваю нашу онкологию и достигла ли она уровня западных врачей? Я скажу, что уровня западных врачей некоторые наши достигли, а некоторые даже превзошли западных онкологов. 

Онкология для Запада — это терапевтическая дисциплина. Онкология в российском понимании, в советском понимании — это больше хирургическая дисциплина, потому что она давала шансы на излечение, особенно когда не было эффективных препаратов для лечения. Сегодня они появляются и создают некоторые основания рассчитывать на какой-то успех, но больших прорывов и сегодня нет. 

Новые препараты иммунной терапии, на самом деле, дали большую надежду и правильное направление, потому что они мобилизуют иммунную систему человека для того, чтобы победить опухоль иным способом. Но, на самом деле, эффективность этой терапии не так высока, как хотелось бы, а хирургия по-прежнему является одним из преобладающих методов эффективного лечения. 

Вопрос в своевременности операции, то есть опять возвращаемся к проблеме 50-летней давности, хорошо бы нам оперировать ранние опухоли. К сожалению, это и сейчас не получается и не будет получаться, потому что нужна системная работа в этом плане, чего, в общем-то, нет. 

А по нашей онкологии, российской, думаю, что она и сейчас барахтается примерно на уровне 90-х годов, Хотя бравурные доклады от руководящего состава идут, мы побеждаем рак со страшной силой, но я что-то этого не вижу. По крайней мере, по той массе больных, с которыми я имею дело. По-прежнему запущенные случаи, по-прежнему проблемы в организации лечения. Почему это происходит? Да потому, что нет понимания у руководства, что такое онкология вообще, ее растащили по всем больницам. Сегодня только ленивый не берется лечить онкологию, а в свое время был порядок, занимались только специализированные учреждения. способные проводить все виды комплексного лечения. 

Мы тянемся больше к западным образцам, где довлеет терапевтическое направление. 

В российской онкохирургии очень много выполняется паллиативных, так сказать вспомогательных, операций, объема сравнимого с радикальными. То есть вместо того, чтобы наложить больному гастростому, ему уносят весь массив опухоли и делают пластическую операцию, меняя кардинально качество жизни, нередко спасая ему жизнь, потому что умирает он от осложнений первичной опухоли, а на Западе этого нет. 

Первую шунтирующую операцию я сделал в 1983 году в Северной Корее, когда оперировал одного из руководителей страны. Неудалимая опухоль пищевода. Корейцы настаивали на том, что я должен выполнить операцию так, чтобы пациент ел через рот, а не через зонд. Я не знал, что мне делать, потому что никогда не выполнял эти операции. Но давление и мотивация были очень сильными, и я выполнил эту операцию без удаления, обойдя неудалимую опухоль пищевода, сумел переместить желудок и соединиться в сложнейших условиях верхней грудной апертуры. Пациент выжил и питался через рот. 

— Что можете пожелать молодым онкологам? 

— Совет мой — учиться, учиться и учиться, потому что основная масса, приходящая в онкологию, имеет слабую образовательную подготовку. 

По сути, образование они получали уже у нас, мы их в процессе учили, тренировали, экзаменовали. И в итоге они, в общем-то, выросли довольно в крупных специалистов. 

Образовательная программа является приоритетной: нужно ходить, смотреть, участвовать в дискуссиях, конференциях, где обсуждаются сложные случаи, на которых нужно учиться. Я сам учился на таких конференциях. Потому что, если вы пойдете на операцию, не имея никакой подготовки, вы ничего не поймете, вы должны иметь хорошую базу. 

Хирурги должны ходить на операции: смотреть, копировать действия своего шефа, для них это единственный образец для подражания. Если они увидят лучший образец, то он станет примером. Если они не выросли в процессе обучения, значит, либо у них не было глаз, либо был никчемный шеф. 

Хирургия — жесткая профессия высоких крайностей. Ты можешь быть интеллигентнейшим, милейшим, культурным человеком, но если при этом ты плохой хирург, то тебя не будет уважать даже ординатор. А наоборот, пьяница и нахал, но блестящий хирург станет объектом обожания. 

Эмоции стоят во главе восприятия хирургии, как и профессионализм, и артистизм, и высокая точность исполнения всех приемов. Хирургия — это не просто разрезать и зашить, это таинство!